Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая 1903 года, умер в Париже 9 октября 1935 года, чуть не достигнув возраста Христа. "Когда в заключительный вечер обнаружились признаки отравления - отравление порошками было случайным,- написал хорошо знавший Бориса Поплавского в последние годы Илья Зданевич, автор романа "Восхищение",- и Поплавского вздумали было отправить в лечебницу, он вознегодовал: случай станет известным полиции, и его, несомненно, за это лишат драгоценного пособия. Он, мол, и так отоспится. Карета скорой помощи повернула обратно. Но поутру Поплавского уже нельзя было разбудить..."Отец поэта, Юлиан Игнатьевич, происходил из польских крестьян. Мать, София Валентиновна, принадлежала к прибалтийской стародворянской семье. От этого двойного происхождения Поплавский унаследовал непримиримые противоречия, раздиравшие его всю жизнь.
Стихи он начал писать очень рано в ученических тетрадях, украшая их фантастическими узорами. На поэтическое поприще толкнула его отчасти старшая сестра Наталья, выпустившая в 1917 году в Москве сборник "Стихи зеленой дамы". В книге "Проза" Марина Цветаева рисует портрет "лихорадочной меховой красавицы" с "кокаином в зрачках". Это - Наталья.
В 1918 году отец Поплавского, который считал опасным для себя оставаться в Москве, уехал вместе с сыном на юг России. Зимой 1919 года в Ялте Борис впервые выступил публично в Чеховском литературном кружке. В ноябре 1920 года армия Врангеля окончательно покинула Крым, и в потоке русских беженцев отец с сыном оказались в Стамбуле, где они и пробыли до мая 1921 года, то есть до переезда в Париж.
В СССР наступает эпоха нэпа, и мать Поплавского переселяется в Париж с семьей. Меньшая сестра к тому времени уже умерла. Старшая, Наталья, вскоре покинет семью, чтобы "искать нового счастья". Она умрет во второй половине двадцатых годов в Шанхае от крупозного воспаления легких, вызванного злоупотреблением опиумом. Брат Валентин, бывший офицер, запишется в Сорбонну, но вскоре вынужден будет по бедности стать шофером такси.
В Париже Поплавский посещает частную художественную академию "Гранд Шомьер" и уже начинает проводить свои вечера на Монпарнасе. Мечта его в 1921-1924 годах - стать художником. Борис уезжает в Берлин на два года, чтобы попробовать счастья на излюбленном поприще. Берлин был в те годы столицей русского зарубежья, местом встреч представителей всех искусств. Среди писателей полюбился больше всех Поплавскому Андрей Белый. Вернувшись в Париж, уже навсегда, Борис разделяет теперь основную свою деятельность между писательством, спортом, усидчивыми занятиями в библиотеке Святой Женевьевы, которые он предпочитает лекциям по философии и истории религий в Сорбонне.
После нескольких мимолетных попыток сделаться таксистом, Борис махнет окончательно рукой на всякую практическую работу и, несмотря на некоторую поддержку отца, будет влачить до конца жизни нищенское существование, еле пробиваясь на "шомажных деньгах", то есть на пособие для безработных.
Самым крупным событием личной жизни Поплавского была его встреча в 1931 году с Натальей Ивановной Столяровой, единственным, пожалуй, серьезным его увлечением, с которым связаны сияющие минуты счастья и бесконечные часы великих мук. Вскоре после их знакомства она стала его невестой. Они часто встречались на литературных собраниях и на Монпарнасе - постоянном месте общения и встреч поэтов, писателей, художников. Н. И. Столяровой поэт посвятил один из лучших своих поэтических циклов "Над солнечною музыкой воды", опубликованный посмертно в сборнике "Снежный час" (Париж, 1936). В 1932 и 1934 годах Борис Поплавский приезжал к ней летом в Фавьер недалеко от Тулона. Там на высоком выступе над морем стояла дача "Лу Бастидун", где собиралась почти исключительно русская компания. Об этом времени Н. И. Столярова вспоминала: "В далеком 1932 году в прелестном и диком в ту пору местечке Фавьер летом жили почти исключительно русские. На высоком выступе над морем стояла дача "Лу Бастидун", еще чудом и по сей день сохранившаяся в неузнаваемом через полвека Фавьере. В этом доме (как и теперь) летом жили русские. В нем и вокруг него сталкивались и сплетались судьбы многих".
В декабре 1934 года Наталья Ивановна уехала в СССР с отцом. Перед отъездом Борис Поплавский договорился с ней о том, что, если она сама не вернется через год и если он получит от нее хорошие известия, он поедет в Россию к ней. Ныне стало известно, что отец Н. И. Столяровой был расстрелян вскоре после возвращения, а сама Н. И. Столярова была репрессирована. Она умерла в Москве в 1984 году.
В 1928 году в журнале "Воля России" вышли восемь стихотворений Бориса Поплавского. Сочувственно отозвался на это чуть ли не один Адамович. На то были свои особенные причины. Старое поколение, которое держало в своих цепких руках все издательские дома не только в Париже, но и в Берлине, весьма неохотно допускало к печати молодое поколение. Этим обстоятельством объясняется едкое замечание Георгия Иванова: "`Воля России`-де недавно открыла поразительно одаренного Поплавского, но среди всех там напечатанных очаровательных стихотворений ни одно не смогло бы появиться в "Современных записках", поскольку стихи слишком хороши и исключительно своеобразны для такого журнала". Впрочем, "Современные записки" скоро спохватились и, начиная с 1929 по 1935 год, все-таки напечатали пятнадцать его стихотворений, правда, гомеопатическими дозами - в одиннадцати номерах журнала.
При жизни Поплавскому удалось выпустить лишь один сборник стихов "Флаги" в 1931 году, и то благодаря щедрости вдовы богатого рижского дельца, которая взяла на себя все расходы. Среди критиков, упрекавших тогда Поплавского в "погрешностях" его русского языка, оказался и Владимир Набоков, который тем не менее признавал, что некоторые стихотворения сборника "возносились своей чистой музыкальностью". Впоследствии, в 1951 году, Набоков отречется от своего первого отрицательного отзыва: "Я не встречался с Поплавским, который умер в молодых летах. Он был далекой скрипкой среди близких балалаек. Я никогда не забуду его заунывных звуков, так же как я никогда себе не прощу той злобной рецензии, в которой я нападал на него за ничтожные погрешности в еще неоперившихся стихах".
В узком кругу знатоков Поплавский при жизни был все-таки признан. По крайней мере он не оставлял свою публику равнодушной. "Флаги" рецензировались основательнее других книг уже в год их появления. Рецензии не только резко отличались друг от друга, но и предваряли те две преобладающие линии характеристик, которые развиваются s оценках творчества Поплавского и в наши дни.
В этом смысле показателен анализ М. Цетлина. Статья начинается со слов: "Стихи Поплавского нравятся не всем". И далее критик продолжает: талантливость поэта "не возбуждает сомнений, вероятно, это самое большое поэтическое дарование, появившееся за последние годы". Однако несмотря на обилие лестных эпитетов верх берет в целом негативная оценка: "оторванность от живой стихии русского языка", "неправильные ударения", "протяжные, многостопные размеры", "однообразие приемов", "бедная бутафория" образов, чрезмерное родство "с современными живописными исканиями" за счет истинной музыкальности и т. д.
Совсем по-другому звучит рецензия Г. Иванова в "Числах". Рецензируя сборник "Флаги", Г. Иванов отмечает: "...в этих стихах почти ежесекундно - необъяснимо и очевидно - действительное чудо поэтической "вспышки", удара, потрясения, того, что неопределенно называется frisson inconnu, чего-то и впрямь схожего с майской грозой и чего, столкнувшись с ним, нельзя безотчетно не полюбить".
"Если бы среди парижских писателей и критиков произвести анкету о наиболее значительном поэте младшего эмигрантского поколения,- замечал Глеб Струве,- нет сомнения, что большинство голосов было бы подано за Поплавского". По свидетельству Г. В. Адамовича, Мережковский на одном собрании после смерти Поплавского сказал, что для оправдания эмигрантской литературы на всяких будущих судах с лихвой достаточно одного Поплавского. Сам Адамович писал про Поплавского, что он был "необычайно талантлив, талантлив "насквозь", "до мозга костей", в каждой случайно оброненной фразе". А о стихах его - что он "был подлинно одержим стихами, был Божией милостью стихотворец". Даже суровый и взыскательный Ходасевич в некрологе на смерть Поплавского писал: "Смерть Поплавского не просто утрата молодого, еще не осуществившего всех своих возможностей, но, бесспорно, одаренного поэта". Три года спустя он писал по поводу выхода в свет сборника "В венке из воска": "Как лирический поэт Поплавский, несомненно, был одним из самых талантливых в эмиграции, пожалуй - даже самый талантливый". Впрочем, у Поплавского-поэта оказался до конца непримиримый противник - не среди литераторов, а в лице очень крупного литературоведа Глеба Струве. Отрекаясь наотрез от поэзии Поплавского, критик усматривал единственную возможность для него "выйти из заколдованного лирического круга" в окончательном переходе к прозе, области, в которой, по словам Струве, он "нашел бы себя", если бы остался жив.
После смерти Бориса вышли в свет еще три его сборника: "Снежный час" (1936), "В венке из воска" (1938), "Дирижабль неизвестного направления" (1965). С 1921 года он начал вести свой дневник. Большая часть записей осталась и по сей час неразобранной и неизданной. На опубликованное из дневников эссе "О субстанциальной личности" обратил внимание Николай Бердяев, посвятивший этому труду обстоятельную рецензию в "Современных записках" в 1939 году.
Наряду с этими дневниками, и "скорее" в их русле, в виде творческой проекции, Борис Поплавский затеял с 1926 года роман-исповедь в виде трилогии: "Аполлон Безобразов", "Домой с небес", "Апокалипсис Терезы".
По свидетельству отца Б. Поплавского, последние годы его жизни были "глубоко загадочны", как будто он постепенно уходил из мира сего, испытывая все нарастающую смертельную тоску. "Мистицизм, нищета, сомнительные знакомства, может быть, отчаяние",- поясняет Илья Зданевич, автор романа "Восхищение" (1930), с которым Борис Поплавский сблизился в начале тридцатых годов. "Последние месяцы,- продолжает он,- я встречался с Борисом каждые две недели в мэрии, куда он приходил за получением пособия - семь франков в день, от которого, по его словам, "болели десны", и в вечерней библиотеке, где он штудировал немецкую философию, которая хороша на сытый желудок. Какие-то богатые знакомые таскали его по кабакам, в качестве приправы. Однажды он попросил у них помощи. Они отказали, но зато посоветовали героин".
В последние полвека появилось немало заметок мемуарного характера о Борисе Поплавском. Например, у Нины Берберовой: "Я впервые увидела глаза Поплавского на фотографии в юбилейном сборнике газеты "Последние новости", изданном в 1930 году (десять лет существования газеты): в жизни он никогда не снимал черных очков, так что взгляда у него не было. В нем была "божественная невнятица", чудесная образность видимого и слышимого, но какая-то необъяснимая жалость всегда вырастала во мне, когда я говорила с ним: человек без взгляда, человек без жеста, человек без голоса".
Судьба поэта - часть его наследия. Поэту без судьбы или поэту "невнятной" судьбы никогда не стать символической фигурой в глазах потомков. Борис Поплавский был поэтом большой, хотя и горькой судьбы, главные "строки" которой посвящены одиночеству и бродяжнической бездомности, объединяемых печально-романтически звучащим русским словом - скитальчество.
Этим обстоятельством объясняется амплитуда противоречивых оценок как его личности, так и его творчества. "...Царства монпарнасского царевич",- по меткому выражению поэта Николая Оцупа, коробил многих какой-то дикой смесью самобытности и испорченности. И посейчас его тревожная душа бродит на Монпарнасе, как гоголевское привидение бродит в конце "Шинели", в ожидании не осуществленной на земле "судьбы". Не сумев "определить себя перед людьми, перед Богом и перед Россией", богатый только непризнанным при жизни искусством, он ждет где-то в астральной пустоте того дня, когда он по-настоящему, как звезда первой величины, будет признан и принят на родине предков.
источник